для меня эта новость стала тоже настоящим шоком, с ним ушла частичка детства, юности, и стало так тоскливо. пересматривала с ним вчера и сегодня фильмы — особая атмосфера.

но все равно сердце разбивается. 💔

Взор химеры направленный на самого Адама, не заставляет его ни вздрогнуть, ни отступить. Лишь протянуть руку ещё малость, будто она могла сказать в разы и в разы более извечно отяжеленного морщинами лица. Будто тот же отбивающийся эхом голос оседал на кончиках пальцев и лишь следом добирался до пламенных прядей, отбиваясь и от них, растворяясь во выси резных колонн, витражей, сводов. — До сего мгновения, вы не просили спасти вас. — А просила ли сейчас? Попросит ли вообще? Нуждается? Взор становится тяжелее, когда она оказывается предельно близко. Станут ли эти его слова последними? Адам не был глупым иль самонадеянным, единственное, что он позволял себе сейчас - искренность. То, в чем непременно упрекнул бы Иосиф. Непременно. Но разве вся суть существования сейчас не осела жаром чужой, когтистой ладони на собственной? Сперва лишь капелька и все же ее было достаточно, чтобы собственное дыхание замерло, будто эти пальцы боялись спугнуть. В том же страхе спугнуть и взгляд от ее лица плавно отводят, предпочитая рассмотреть ладонь, что сжали нежно в своей, следом - покрыли второй. — Вы пытались меня напугать? — Мрачный, осевший с подлинных чувств голос, будто то было самым глупым из всех решений в жизни химеры. Но быть может так лишь казалось? Не издевательский и не в провокационный. От него веяло снисходительностью. Принятием. Его будто ничуть и не волновала суть заданного вопроса. — Вы напоминаете мне здешних детей. — Делает шаг навстречу, будто чуть обходя женщину, будто учтиво перенаправляя ее руку - к своему локтю, чтобы они могли продолжить идти уже вдвоём. Будто в венчании, однако отдаляющиеся от алтаря, ступающие не меж рядов гостей, но под тенью витражных окон. —  Они тоже часто пользуются своими особенностями в собственных целях. Страх - сильный конструкт для манипулирования. — Прямая паралель? Взор возвращается к сияющим глазам химеры и смотрит.. слишком долго? Выдает себя, не может оторваться. Даже если изгиб его бровей уже не поднят так сильно, и всё же, страшно представить как четко отпечатается образ Евы в глубине этих глаз. Голос Адама становится тише. — Но порой о желаемом достаточно лишь попросить. — Двери храма открывают с завидной лёгкостью, пропуская Еву вперёд, вдыхая полной грудью прохладу улицы. Прихожан до того момента и след простыл - колокола до мигрени оглушали многих. Свободная рука мужчины тянется в собственный карман, металлический звон - ключи. Женщину подвожают к ближайшему зданию ₍₉₎, по правую руку от выхода: к нему вела всего лишь одна тропа, а внутри - ни единой души. Разве в череде подобных совпадений можно было не уверовать в путь уготованный свыше?..

Перед обычными смертными, у чумных было одно значительное преимущество: возможность думать тогда, когда тебя взором пронзает пара чертовски голодных глаз, когда ты знаешь, что встретившись один на один с кем-то подобным не имеешь и шанса на спасение в случае атаки. Оружие было далеко, как и зелья, окружением не воспользуешься и на помощь не позовешь. Даже если позовешь, - во всем монастыре был лишь один человек, способный действительно помочь Адаму в этом, но этим вечером их отделяли далёкие очертания города: надежда покоилась за четырьмя горизонтами. А дверь самой церкви закрыли специально, плотно, не позволяя юному Марку выследить ни настоятеля, ни его странную гостю. Намного ли более странную нежели жители монастыря? И всё же, нужно будет вовремя вернуться, предотвратить шум, что мог бы подняться, тревогу, слухи. И лишь после осознать, что одержимость тёмного рыцаря, в миг зародившаяся со взглядом на столь прекрасное существо подарило ему единственный шанс из тысячи выжить. Какие мотивы не привели бы изначально её сюда. А быть может дело лишь в тех колоколах, может она лишь голодна?.. Вот только изначальное появление химеры в обители чумных, тем не менее, могло ли быть случайным? Могла ли она случайно спросить ждет ли Адам кого-то на исповедь? Хагенс. Привёл иль натравил? Могла ли она быть тайной Иосифа? А быть может приманка? Варианты роем кишили в голове, однако каждая из этих мыслей уводила всё далее от.. Евы. Той, кем она в сущности была, личностью, а не созданными кем-то объектом без собственной воли. Той, кого проводят в вечернем мраке на второй этаж. Было плохо видно, однако не ей, верно? Ради того, чтобы найти правильный ключ, приходится отойти к окну, изучить среди множества зубчиков. О да, ни один из них подписан не был. Монастырь, так или иначе, был детский. Глупо думать, что хотя бы один из десяти не попробует когда-то украсть ключи.

— Вас не потревожат здесь, я ручаюсь вам. — Весьма ли самонадеянно? Дверь перед девушкой открывают, но понимая её опасения, Адам проходит внутрь первым. Со шкафа достает постельное белье, приоткрывает дверь в ванную. Молча, просто давая понять расположение комнат и лишь после.. Лишь сейчас взор преподобного вновь возвращается к лазурному блеску во мраке. Ещё более спокойный? Его сердце ускоряется лишь малость, когда он вновь подходит к химере, беря когтистую ее руку в свою вновь, однако теперь ладонью вверх, дабы отдать ключ. Просто ведь взять его когтями не очень, вероятно, удобно? — Завтра колокола бить не будут. Вы не опасаясь можете прийти к завтраку. — Её руку стоило уже отпустить, но от чего-то то делают лишь в последний миг. Тогда, когда аббат собрался уже уходить. Будто действительно принял у себя самую обычную прихожанку, будто не рисковал утратить надежду на жизнь в любой момент подле неё, будто Марк не должен был бы пропасть в обидели чумных докторов навсегда лишившись языка за то, что видели его глаза. И всё же преподобный останавливается сделав лишь один шаг и оборачиваясь на химеру вновь, пусть и рискуя сильно пожалеть через миг о заданном следом вопросе. — Иль вы голодны сейчас?

«Чума не заразна» - сказал он.. Но знал ли точно? Она наверняка была заразнее его речей и слов священной книги. Ведь в глазу мальчишки она видела именно плоды скверны – страх. Заразный, бесконечно обжигающий страх. Перед ней. Ту Еву, которую она до сих пор зачем-то помнила, не боялись. Даже с кухонным ножом в длинных пальцах, даже с молотком в ладони. На неё смотрели с улыбкой, спокойно, буднично, ей делали комплименты. Принимал и воспринимали. А теперь ребенок сидит перед ней на коленях, трясясь от ужаса. Почему так, будто она заразна? Будто она принесла чуму и ужас? А сердце стучало всё быстрее, маленькие колокольчики в грудной клетке.. От них тоже могло дрожать тело, но не от боли. От голода и жажды. Почему страх всегда пах так вкусно? Химера улыбается этой мысли, делая еще шаг к одноглазому, который не мог убежать. Удобно и быстро.. 

Звучит знакомое имя незнакомым, казалось, голосом. И то заставляет остановиться. Обернуться с предвкушающей голодной улыбкой, лишь на миг. Лишь на короткий момент, чтобы двинуться дальше и сжать когти на его шее. Но вид священника заставляет остановиться. Чумы нет с его стороны, и он не пахнет страхом. Не падает на колени, не опускает взгляд. Его сердце пылает, однако не в ужасе. Может не за себя? Улыбка меркнет медленно, растворяясь на трупной коже. Но яркие глаза всё дырявят его взглядом. Он не боится подойти? Зачем-то тянет руку, сбивая с толка. Ни оружия, ни уродств – обычная мужская ладонь с жилистыми пальцами. Не кулак. Не пистолета, не скальпеля, не ножа в них. Безоружен, разве что верил в защиту своего бога. Или в нечто более глупое и сказочное? Спасение? – Вы не спасете мою душу, - произносит не-человеческий голос, будто эхо сразу трех голосов в унисон. В этом эхо он звучал еще более причудливо.. Или пугающе, раз мальчишка проскулил? Вот только внимания ему уже не уделяли. Яркие синие глаза застыли на руке святого отца. Неужели совсем не боялся? Ни намека в запахе, ни единого отголоска вкуса. Ладан и пот, тиканье часов медленнее пульса. Даже когда Ева делает шаг к нему, ожидая то как он отпрянет, отшатнется, засомневается.. Ни на секунду. Рука остается в воздухе, будто тянется еще настойчивее ладонью вверх. Жест джентльмена, которого давно не видели. Будто она в платье и перед ней нужно отрыть дверь, как в старых глупых фильмах. – Вы не боитесь? – не тот уверенный и насмешливый голос, без ноты веселья и уверенности. И то почти пугает. Её, не его. Но он безоружен, смертный, которому так легко оторвать или сломать ту самую кисть. Его кожи касаются сперва лишь подушечкой среднего пальца, замерев над ладонью. Разве Чума на глазах, столь близко и опасно зловонная, не заставит очнуться? Кожа горит, он должен был почувствовать. Как и увидеть, что грудная клетка ничуть не двигается. Оставшиеся пальцы прижимают чуть сильнее, и только после опускают оставшуюся часть руки. 

Мог ли он знать, кто здесь Чума и где она скрывается? Мог ли знать, кто должен был прийти к исповедальни? Пока ни одна дверь храма более не открывался и никого, помимо молящегося со слезами мальчишки, она не видела, не оставалось других вариантов. Ждать? Наблюдать, иначе след оборвется. Иначе она вновь вернется во тьму подвала и насмешку разбитых стекол. Точно было время, пока магический колон копил магию. 

—⊱————————⊰ завершен ⊱————————⊰—

Замечали ли вы, что во всех канонах ангелы были всего лишь потерянными детьми? Сколь бы человечество не приписывало им величие их создателя, сами они были лишь его тенью, что нуждались в постоянной подпитке в виде любви. Как собственно и сам Господь, не правда ли?

В глазах Адама, белокрылый Ио был именно таким, не тем кто сеет свет, но тем, кто носит его в себе и бережно пытается сохранить. От себя же самого. Столь знакомый порыв, верно? У братьев было в разы больше сходства, нежели казалось всем их окружающим. Быть может даже больше, чем казалось им самим. Знали ли вы, что оба они умеют молиться? На плечо брата опираются более, уста красит мягкая усмешка. — А если не встану, понесешь меня, Иосиф Аримафейский? — Не могло быть более удачной аналогии и более удивительно совпадения тому, что именно тот из учеников Христа, кто носил имя брата, нес его бездыханное тело. Бездыханное ли уже? А ведь когда-то понесет?

От образов избавляться тяжело, мысли путались, а взор Адама застывает на огромном кресте над зданием лечебницы. Был ли он? Иль то лишь рассветный мираж, когда блики горизонтного восхода врезаются в собственную сетчатку? Знакомо ли вам чувство, когда вы видите мир не таким как все? Когда галлюцинации просачиваются в реальность и взгляд замирает в сменяющемся калейдоскопе за окном слишком на долго.

Адам улыбался редко. Даже брату, однако то ни капли не отражало отношения к нему, мелькающей на миг буквально мягкости во взгляде - столь откровенная черта отца, что порой не хотелось видеть себя в зеркале. Однако же, морщины меняли лик к лучшему, уводили от привычного и создавали что-то своё. То же касалось и Сифа. Под рясой не скрыть крепости тела - её чувствовали пальцами, за улыбкой не скрыть упрямого нрава, сейчас она его даже подчеркивал. Брат не заражался его настроением, его состоянием. Это не худшее, что доводилось ему видеть, но от чего же в голосе его сквозит такая измученность? Не паствой ли? Тем, что везет такого как Адам в монастырь?

Бургер надкусывают с осторожностью. Всегда, с тех пор как после любой еды выворачивало желудок сутками. Но и поджарая булка - не каша на воде. По пальцам течет так вкусно, что с них слизывают языком. Сколько он нормально не ел? Казалось будто вернулся из иного мира? Священник с Марса, заглатывающий четверть бургера не жуя. Плохая идея. Внутри оседает тяжесть, а пальцы даже не пытаются вытереть: лишь склоняется на собственные колени так чтобы по ним стекало вниз. Та же поза, слишком сутулая, слишком привычная когда хребет остался почти без мышц и когда в очередной раз его настигают мрачные новости. Оплакивать того, кого не видели годами? Михаэль оплакал сына задолго до собственной кончины, однако Ио. Его наследие, его золото, его Грааль. Взгляд находит брата плавно, от чего позвонки выворачиваются ещё более. — Мне подписать бумаги об отказе от первонаследования? — Подписал бы даже в больнице, но, как логично заключить, документы из психиатрической лечебницы действительными не признАют. А указана ли в наследстве лаборатория и пара в ней трупов? Не время спрашивать, как и лезть в душу с раскаленным железом? Заместо этого, с лавы поднимаются, обводя взором кресты. Теперь не мираж: золотавые от рассветных бликов в темноте густой травы и лесов. Всегда ли тут так хорошо дышалось? Кажется, лишь сейчас стало.

— Идём. Испеку тебе шарлотку. Давно на бургерах сидишь? — Руку подают не для того, чтобы помочь подняться. Как и сладости - лишь безотказный предлог пройти в монастыре туда, куда простых гостей не пускают. Умеете ли вы читать подтекст? На семейной кухне одиноко не бывает. Но и нож Адам не удержит. Ио придется помочь, когда чуть дрожащие ещё руки сминают тесто. И это никогда не были руки отца. Когда они вместе, разве когда-либо, находилось ли что-то с чем не могли справится братья?

Иосиф привык искать в людях одобрение, Адам был прав, он мог нести свет только тот который ему дали, а не тот, что был у него самого. Мать его никогда не любила и поощряла, лишь тогда когда отец был им доволен. Старые привычки, увы, очень редко можно переделать, вот и Ио с высоты своего возраста не мог это никак переделать. Он любил отца и даже когда тот слег с болезнью он был рядом с ним. Он понимал, что все то что тот заставлял его делать было ужасным, но по - другому он просто не мог. Ему не хватало храбрости уйти как Адаму. Хотя учитывая, что тот начал принимать запрещенные препараты, его выбор был не самым лучшим.

Смерть отца принесла Иосифу, сколько печали и столько же облегчения. Ему было стыдно за чувство облегчения, и он вымаливал об этом прощение. После того как отец заболел младший Найт ни разу не зашел в лабораторию. И на самом деле был неуверен, что хочет продолжать «семейное дело», ведь именно им он принес страдание другим «божьим существам» и все это шло в разрез, тому ему его учила библия.  Он месяц об этом размышлял и то что Адам попал в лечебницу было своего рода спасение Иосифа от навязчивых мыслей.

- На самом деле он оставил тебе машину, - усмехается Ио, у отца Михаэля было не так уж и много нажитого. Его собственностью считалась машина и небольшая квартира, которую после того как Адам начал употреблять наркотики было решено сдавать. На счет лаборатории в катакомбах под церковью, официально ее просто не существовало.

- Так что никаких документов подписывать не надо, - добавляет он, аккуратно убирая бумагу в пакет, чтобы не мусорить. На самом деле Иосиф не часто баловал себя подобной пищей. Разве что на вишневую колу налегал в моменты большого волнения или стресса. Монахини подобное не одобряли, но лишь осуждающе качали головой, как и на то что отец Иосиф имел привычку курить у этого же дерева.

- Раз в неделю имею привычку побаловать себя, но от твоей шарлотки не откажусь. – кивает он уже привычно улыбаясь. На самом деле готовкой в основном занимались монахини или волонтеры, которые приезжали сюда раз в неделю. Иосиф не помогал с готовкой, наверное, с тех самых пор как Адам ушел из «дома».

На кухне стало как то спокойно и естественно, как будто они этим занимались каждый день. Иосиф в фартуке ловко управлялся ножом, но потом как то умудряется испачкать щеки в муке.

- Надо приготовить по больше, детей угостить. Сейчас их не много, но они точно будут рады. Да и познакомиться надо.